"Сокровища Валькирии" - Том 6

           Правда и вымысел

Десять лет читатели спрашивали Сергея Алексеева: существует ли Валькирия на самом деле, насколько реальны события, происходящие в его романах? Новая книга дает ответы почти на все вопросы.

В детстве, когда автор лежал больной, при смерти, его спас чужак, владеющий языческими чарами. После этого в жизни Алексеева стали происходить странные события. Ему стало необходимо: попасть на гору Mанарага, что на севере Урала; найти подземную цивилизацию гоев-гиперборейцев; поймать золотую рыбку валек; встретиться с Валькирией.

Автору почти удалось достичь своего, и Валькирию он встретил. Вот здесь и скрыта самая большая тайна...

           Валек — золотая рыбка

    
     Мы умирали с дедом в феврале 1957 года: он от тяжелых фронтовых
    ран, а я — от никому не известной и не понятной болезни. У деда в
    госпитале отняли половину легких, вторая половина сейчас отекала и до
    смерти оставалось совсем немного, однако из-за сильного и мощного
    сердца он справлялся с удушьем и порой даже начинал разговаривать со
    мной бодрым прерывистым шепотом. Я лежал пластом, как парализованный,
    утратил дар речи, не двигался, не испытывал никакой боли, возможно
    потому, что был ледяной и по выражению матушки, таял, будто весенняя
    сосулька. Однако при этом обостренно видел, слышал и чувствовал все,
    что вокруг происходит.
     Дед привык умирать, а я еще не знал, что это такое, поэтому мы
    оба хладнокровно лежали и ждали последнего часа. Хладнокровно в прямом
    смысле, потому что температура у меня упала до тридцати четырех
    градусов. Бабушка днями и ночами стояла на коленях перед иконами в
    горнице, где был дед, но молилась за меня, и то ли от отчаяния, то ли
    по незнанию просила боженьку внука оставить, а деда прибрать, причем,
    обращалась к нему без всякого страха, как-то по-свойски, будто с
    соседом договаривалась. Отец все время тулупа не снимал, куда-то ездил
    на лошади, искал врачей, но возвращался один и громко матерился;
    матушка, если не суетилась по хозяйству и не пестовала
    братьев-двойняшек (сестра уже ходила в школу и жила на квартире в
    Торбе, за семь километров), то сидела возле постели, грела мои руки и
    крадучись плакала потом в закутке. Никто не знал, сколько нам
    оставалось жить, пока отец наконец-то не привез откуда-то фельдшерицу,
    большую, румяную тетку. Она посмотрела мне в рот, в глаза, перевернула
    с боку на бок, словно трупик, смерила температуру.
     — Не долго осталось. — будто утешила она родителей. — Холодный, с
    такой температурой не живут. К деду не прикоснулась, лишь взглянула
    издалека.
     — До вечера не дотянет, — определила ему срок. — Вот-вот
    отмучается.
     И выписала нам обоим справки о смерти. Это чтобы лишний раз не
    ехать за сорок пять верст по метельной февральской дороге.
     В то время мои родители еще безоглядно верили в медицину и после
    такого заключения в доме сразу стало тихо, заговорили шепотом, но я
    все слышал. Матушка готовилась бежать в Торбу за моей сестрой и чтоб
    дядя Саша Русинов сообщил родне. Он был образованный, работал
    начальником лесоучастка, и у него в конторе был единственный телефон.
     — Ничего, Серега. — громко сказал дед, когда отец повез
    фельдшерицу в обратный путь. — Весна скоро, река разольется. Мы с
    тобой на рыбалку поедем. Поймаем рыбу валек. Я знаю место, где она
    клюет.
     Про эту невиданную рыбу он говорил давно, все собирался выловить
    ее в нашей реке Чети, искал место, где водится, однако так ни разу и
    не поймал. И никто у нас в округе валька не то, что не ловил, а и
    слыхом не слыхивал. Дед любил рассказывать про эту рыбу, но только
    когда мы оставались вдвоем в лодке, где-нибудь под крутояром, подальше
    от чужих ушей, и еще всегда предупреждал, чтоб я держал язык за
    зубами. По его словам, валек отличается от других рыб не размерами,
    красотой или вкусом, а тем, что по достижению определенного возраста
    приплывает в реки из океанских глубин один раз в жизни, чтоб
    наглотаться золотых самородков. Рыба эта точно знает все речки, ручьи
    и проточные озера, где есть россыпи, и если поймал, значит, тут и
    золото ищи. Причем, ее ничто не задержит — ни пороги, ни высокие
    водопады, ни мели, только б воды было с вершок, везде пройдет,
    перепрыгнет. Заходя в реки через холодные северные моря, в поисках
    россыпей, поднимается до самых Саян и Алтая. Бывает, ловят валька даже
    в горных ручьях за многие тысячи километров от моря. А наглотавшись
    золота, спускается эта рыбка вниз и возвращается в океаны, где и живет
    до смерти на страшной глубине, никакой сетью не достанешь.
     Вот она-то и есть сказочная золотая рыбка!
     Если поймать валька и вспороть, можно найти до горсти самородков.
    Дед объяснял пристрастие этой рыбы к драгоценному металлу не
    жадностью, как бывает у людей, а жестокой необходимостью: золото
    выполняло роль балласта, чтоб спускаться на дно океана за каким-то
    специфическим кормом. Размером она была не крупная, ровно сорок
    сантиметров, как на подбор, и вес имела не большой, до двух фунтов,
    потому без дополнительного груза спуститься глубоко не могла. А если
    она не поест этого корма, то не может отметать икру, то есть
    размножаться. Так что, чем больше в желудке золота, тем дольше валек
    может оставаться на дне, кормиться и продлять свой род. Однако же иные
    рыбы от жадности глотали такие крупные самородки, что потом всплыть не
    могли и погибали от высокого давления.
     Мой дед не был наивным фантазером, никогда не тешился
    несбыточными надеждами, а скорее относился к реалистам и прагматикам,
    ибо жизнь прожил суровую, но при этом не утратил природного
    любопытства. Поймать валька он рассчитывал по чисто практическим
    соображениям: найденное золото думал сдать государству, а на
    положенные двадцать пять процентов купить отцу мотоцикл — ни охотой,
    ни рыбалкой, ни бондарным промыслом заработать на него было
    невозможно. Дело в том, что однажды ему стало совсем худо, и дядя Саша
    Русинов повез его на мотоцикле в больницу. Едва они помчались на этой
    двухколесной чудо-технике, как у деда прекратилась одышка, он в
    буквальном смысле ожил, сидел в заднем седле, смеялся и пел, а когда
    приехали в больницу, велел поворачивать назад.
     Он верил в мотоцикл, как в лечебное средство.
     Вечером дед не умер, но мне стало еще хуже. Однако я по-прежнему
    не чувствовал боли. Оказывается, у меня закрылись глаза, и почти
    исчезло дыхание, чего я не заметил. Чудилось, что на улице весна,
    разлив, мы с дедом сидим под яром в долбленке и ловим рыбу валек.
    Хорошо и страшно, потому что вода вокруг вспучивается, крутится
    глубокими воронками. Я был на рыбалке и одновременно слышал и будто бы
    видел, что происходит вокруг. К вечеру пришли мои крестные — дядя
    Анисим и тетя Поля Рыжовы, наши единственные соседи: деревня была
    всего на два двора. Они сели возле меня и, кажется, просидели всю
    ночь.
     Месяца за три до болезни я страшно захотел соли и начал есть ее
    горстями. Родители это заметили, сперва даже посмеялись, затем
    поругали и спрятали солонку — я стал воровать. Сначала из мешка в
    старой избе, но когда и его убрали, то у коров из яслей, где лежала
    огромная серая глыба. Брал молоток, пробирался в стайку, откалывал
    кусочки и сосал, как леденец. До сих пор помню этот потрясающий и
    притягательный вкус; ничего кроме соли, я не ел с такой жадностью и
    страстью ни в детстве, ни потом. У коровьей глыбы скоро был пойман с
    поличным, лавочка и тут закрылась и тогда я стал бегать к крестной.
    Тетя Поля в тайне от всех насыпала мне маленькую синюю плошку и это
    было лучшее угощение. Однако дядя Анисим увидел это дело, и настрого
    запретил давать мне соль.
     Я был уверен, что заболел только по этой причине. И чтобы
    вылечить меня, надо-то было всего — дать горсть соли. Но об этом никто
    не знал, а если я начинал просить и говорить, что поможет только соль,
    никто не верил — мало ли что больной ребенок говорит…
     Тетя Поля сидела возле постели и мне хотелось попросить у нее
    хотя бы крупинку, но язык уже давно не шевелился и голоса не было, а
    сами они не догадывались, что мне нужно.
     Так я дожил до утра и на восходе солнца, когда буран ненадолго
    улегся, к нам и явился этот человек. Сначала я его только слышал —
    тихий, гудящий голос, объясняющий бабушке, что ему не холодно, он
    ничуть не замерз и чаю пить не станет. Он был странно одет: белая,
    шелковая рубаха с пояском и цацками, а сверху большой ямщицкий тулуп
    нараспашку. И на ногах, в мороз и ветер, красные хромовые сапоги в
    обтяжку!
     Мы жили на границе двух районов, на единственной в наших местах
    дороге, и то зимней, конной. Проезжий народ заходил к нам погреться и
    потому самовар или на худой случай, чайник, были всегда наготове.
    Обычно путники снимали тулупы, валенки (чтоб скорее согрелись ноги),
    усаживались к печи, матушка наливала им чаю из шиповника с медом и
    подавала горячие кружки.
     Этот путник даже не присел с дороги, хотя был пеший, только шапку
    снял, тулуп в угол скинул и будто бы сразу определил, что в доме
    кто-то умирает. Отец еще не вернулся и потому бабушка, как большуха,
    встретила этого странноватого гостя настороженно и поначалу вроде бы
    скрыть попыталась семейное горе. Однако путник без спроса вошел в
    комнату и склонился надо мной. Причем, так низко, что я ощутил его
    лицо над своим и открыл глаза.
     Скорее всего, это был старик, по крайней мере, в памяти осталась
    густая, крепкая, словно из проволоки, и совершенно белая борода с
    большими усами, длинные, с сильной проседью волосы, однако мне до сих
    пор кажется, что он не был старцем и вообще старым человеком. Я не
    запомнил лица, или его черты потом стерлись в сознании; остался лишь
    некий образ — орлиный, пугающий и одновременно завораживающий. Он
    распрямился и, постукивая палкой об пол, опять без позволения, зашел к
    делу в горницу, по-хозяйски притворив за собой дверь.
     Мать с бабушкой должно быть, сробели, ничего ему не сказали, зато
    обрадовались, что я открыл глаза. Стояли возле постели, звали меня по
    имени, просили сказать что-нибудь, но сами косились на дверь горницы,
    тревожно переглядывались, а путник все не появлялся. Представление о
    времени исказилось, я осознавал лишь день и ночь, и сколько пробыл
    незнакомец у деда, отметить не мог. Матушка потом говорила, часа три,
    но мне показалось, он зашел и тут же вышел. Что он там делал, никто не
    видел и заглянуть в горницу не посмели, даже моя смелая и властная
    бабушка, которая опасалась, как бы этот прохожий чего не украл да не
    ушел через окно. Воров и разбойников в наших краях хватало, потому что
    в окрестных леспромхозовских поселках полно было вербованных и
    сибулонцев — зеков, когда-то отсидевших в Сиблаге и осевших по
    деревням. И даже при этом она не насмелилась хотя бы подглядеть, что
    происходит в горнице и только ворчала:
     — Ну что вот, а? Что они там шушукаются, лешаки? Может они
    знакомые?.. И Семен не зовет… Кабы дурного ничего не сделал. Глаза-то
    у него черные, цыганские.
     Деда моего звали Семен Тимофеевич…
     Когда же гость наконец вышел, то сразу стал командовать.
     — Положите их вместе. В одно помещение!
     — Да ведь нехорошо будет, — воспротивилась бабушка. — Нельзя
    ребенку смотреть, как дедушка помирает…
     — Он не помрет, — заявил незнакомец. — А вдвоем им легче бороться
    будет. Перекладывайте мальчишку в горницу!
     Матушка подняла меня вместе с одеялом, перенесла и уложила на
    бабушкину постель, напротив деда. Я обрадовался, хотел протянуть к
    нему руку, но не смог. Однако я заметил, что дед повеселел.
     — Ладно, потом и поручкаемся. — сказал он. — Когда сила появится.
     Незнакомец развязал свою котомку, достал кисет, и оттуда не табак
    извлек, а горсточку крупных кристаллов.
     — Ну-ка, открывай рот! — приказал. — Да только не глотай.
     Через секунду у меня был полный рот соли! Я стиснул зубы, чтоб не
    отняли, поскольку бабушка уже сделала строгое лицо и завела:
     — Что ты дал-то ему, лешак?
     — Соли дал, — обронил путник, наблюдая за мной. — Захочешь воды —
    скажешь.
     Я не пил уже несколько дней…
     — Да разве можно робенку столько давать? — возмутилась бабушка и
    двинулась ко мне.
     — Можно, если просит. Вы посмотрите кругом, метель второй месяц,
    солнца нет, как же без соли?
     — Да где это видано?..
     — Мальчишка просил?
     — Просил, дак ладно ли…
     — Ладно! А вы не дали! Ох, темнота кромешная… Ребенок знает, что
    хочет. И лучше вас!
     — А ты кто будешь-то? Лекарь, что ли?…
     — Я и лекарь и пекарь! — огрызнулся путник. — Болезнь запустили,
    оголодал ребенок, теперь одной солью не обойдешься. Тело лечить надо!
    У него жила иссохла.
     Тем временем я рассосал всю соль, дотянулся до рта и показал, что
    хочу пить.
     — Чего маячишь-то? — ворчливо спросил путник. — Чего надо? Если
    воды хочешь, так и скажи.
     — Пить хочу! — неожиданно для себя выдавил я.
     — Ну вот! А я уж думал, ты язык проглотил! — забалагурил он. —
    Ну-ка, дайте парню воды!
     Матушка стала поить меня из ложки, а бабушка увидела, что я
    зашевелился и заговорил. Теперь она наконец-то подобрела к путнику и
    сдалась.
     — А как тело-то лечить?
     — Как лечить… Побегать придется.
     — Дак побегаем, коль надо.
     — Ну-ка, покажите мне скотину! — вдруг велел путник.
     Бабушка накинула полушубок и безропотно повела его во двор.
    Обычно привередливая и строптивая, она теперь была готова на все и
    даже не спрашивала, зачем незнакомцу потребовалась наша скотина (ее
    особенно чужим не показывали, колдунов боялись, которые могли изрочить
    корову — молоко присохнет или не растелится).
     Они скоро вернулись, гость был озадачен.
     — Не годится. Нужен красный бык.
     — Да где же его взять? — охала бабушка. — Я красных и не видала
    сроду…
     — Не знаю, думайте, вспоминайте, ищите. Чтоб обязательно красный,
    без единого пятнышка. Иначе парню не встать на ноги, так и останется
    лежнем.
     Я слышал, как мать с бабушкой начали вспоминать, у кого по
    деревням какой масти скотина, и все получалось, только красно-пестрая.
    А путник твердил про красного быка и заставлял думать. Наконец,
    матушка вспомнила, что в Чарочке у Голохвастовых красная корова и
    вроде бы без пятен.
     И вдруг у них есть прошлогодний бычок?
     — Хозяина нет, кто поедет? — загоревала бабушка. — А до Чарочки
    двадцать верст…
     — А ты сходи и приведи! — приказал путник. — Хочешь, чтоб внук
    поднялся — иди.
     Та было засобиралась, однако передумала и послала матушку —
    должно быть, все-таки опасалась оставить на нее избу и больных. Мать
    оделась, заглянула в горницу, погладила меня по волосам.
     — Я скоро, Серенька, потерпи….
     Тем временем бабушка крадучись от чужака в доме достала из
    сундука старый медный чайник, в котором хранились деньги (копили на
    мотоцикл), вынула все, что там было, даже мелочь, отдала матери,
    заплакала, зашептала:
     — Ой, боюсь я его, вон как зыркает. Не знаю, к добру ли, к худу
    принесло лешего. Да ведь что нам робить-то? Ой-ей-ей… Ну, иди с богом,
    уж как-нибудь…
     Матушка поцеловала меня и пошла.
     — И гляди, комолого не бери! — вслед ей сказал путник. —
    Обязательно, чтоб с рогами был.
     — Господи, боже мой! — только и ахнула бабушка. — Еще и с рогами
    надо…
     И мать ушла за красным быком. Она так любила нас, что сказали бы
    ей привести зеленого, она бы нашла и привела. А путник зашел в горницу
    с поленом, бросил его вместо подушки, лег на пол и захрапел. Бабушка
    не утерпела, на цыпочках к дедовой постели подкралась, разбудила и
    что-то долго шептала, косясь на незнакомца.
     — Иди, ступай, — отчетливо сказал дед. — И не чеши языком. Чего
    разбудила-то? Сон хороший видал, Карна приходила.
     Тогда я еще не знал, кто это — Карна, однако бабушке это имя было
    известно, поскольку она тут же надулась и сердито зашвыркала носом.
     — Ладно, будет, — проворчал дед. — Быка-то нашли?
     — Валю в Чарочку послала, — призналась бабушка. — Все деньги ей
    отдала…
     — Зачем все-то?
     — А ежели он разбойник какой? Трофима нет, перебьет нас, да и
    поминай как звали. Ты глянь-ко, ведь истинно лешак, а зыркнет, так
    страх берет. Ведь что сказал? Чужих в избу не запускайте, мол, чтоб
    меня тут никто не видал. И никому словечка не скажите про меня!… Это
    на что ему, чтоб не видали, не слыхали? Ох, худое замыслил, лешак…
     — Он не разбойник, — рассудил дед. — И не лешак.
     — Ну, бродяга, или сибулонец…
     — И не бродяга. Он человек другой породы. Слушайся его и не
    перечь.
     Бабушке и это не понравилось, но из-за своего характера
    согласиться и промолчать не могла.
     — У ихнего брата одна порода: ходят да смотрят, что плохо лежит,
    — умышленно громко заворчала она и ушла, по путник не проснулся.
     Отец увез фельдшерицу и приехал немного выпивший, ввалился в
    горницу прямо в тулупе, схватил мои ладони своими горячими руками.
     — Живой, бродяга…
     И лишь потом увидел незнакомца.
     Отец был человеком вспыльчивым и даже отчаянным, если его
    раскачать. Сам драк не затевал, но если за живое задели, тогда
    держись, биться будет насмерть. Возможно, потому отца считали смелым и
    дерзким человеком, хотя на самом деле сам он так о себе не думал, и я
    не раз был свидетелем, как он проявлял чудеса смирения, чтоб не ходить
    в рукопашную.
     Тут он вдруг сробел, растерялся, к путнику даже не подошел,
    ничего не спросил (почему это чужой человек в горнице спит?), только
    посмотрел на него внимательно и чуть ли не убежал. Я слышал, как они
    шептались с бабушкой, но одновременно ревели оголодавшие
    братья-двойняшки, так что я ничего не разобрал. Потом выяснилось, что
    отец распряг измученного коня, завел в стойло, а сам встал на лыжи и
    ушел в Яранское, искать красного быка, потому что только там имелась
    скотина подобной масти. И будто в прошлом году он сам видел годовалого
    быка у Пивоваровых и еще удивился, какой он красный и яркий.
     Отец всего лишь четыре года ходил в школу и даже в армии не
    служил из-за сожженной в детстве, изувеченной левой руки, однако при
    всей кажущейся темноте, всю жизнь тянулся к знаниям, много читал и
    искренне верил в науку. Особенно после того, как год назад в космосе
    появился первый искусственный спутник. Хорошо помню, как он несколько
    ночей не спал, бегая под звездным небом, и всем спать не давал,
    кричал, прыгал, хохотал, а потом играл на гармошке и раззадоривал
    матушку — говорил, что отмечает праздник человечества, но бабушка
    издыхала: мол, в отца бес вселился. Ко всякой ворожбе и колдовству он
    относился с усмешкой, людей, которые верят во все это, считал
    дураками. И потому оставалось загадкой, что с ним сделалось, если он
    вдруг бросился искать красного быка.
     Матушка вернулась через сутки ночью с пустыми руками,
    оказывается, успела обойти несколько деревень, добралась чуть ли не до
    райцентра, пересмотрела полсотни быков, своих и колхозных, однако
    такого, как требовал путник, нигде не было. Ей советовали сходить в
    Черный Яр, в другой район, где якобы видели совершенно красного
    теленка, только неизвестно, быка или телку. И вот теперь матушка
    примчалась, чтоб глянуть, что дома творится, перевести дух и бежать
    дальше.
     Путник все это время проспал на полене и наконец-то проснулся,
    встал сердитым, от еды отказался, только ковш воды из кадки выпил и
    начал ругаться на матушку, дескать, темные вы и полоротые люди, даже
    красного быка не можете найти. И сказал потом, постукивая пальцем по
    столу:
     — Если к утру не приведете мне быка, я пойду и найду сам. Но